|
А. Кара-Мурза История знает три интегративные формы, в которых возможно социальное сосуществование индивидов. Во-первых, "этнократии" - основанные на принципе "крови", этнического родства, непременным атрибутом которых является ксенофобия или по меньшей мере этническая сегрегация. Во-вторых, "империи" - базирующиеся на универсальном, надэтническом принципе "подданства". И, в-третьих, "нации" - основанные на гражданско-территориальном принципе. Нация, в отличие от Империи, формируется в той мере, в какой в универсализирующем плавильном котле межэтнического взаимодействия участвует не только имперское государство, но и гражданское общество. Нация, таким образом, отличается от Империи тем, что Империя объединяет людей через "службу себе" (через "государево дело"), а Нация - через взаимозависимость "каждого с каждым", через взаимосвязь всех автономных, приватных "дел". Разумеется, "этнократии", "империи" и "нации" - это философские концепты, логически очищенные "идеальные типы", если угодно - вершины своеобразного треугольника, внутри которого и развивается любой социум. Отслеживание конкретной траектории социума внутри треугольника - дело уже исторического анализа. (Существуют, к примеру, два пути формирования национальных государств: если Америка - типичный пример того, как гражданское общество "нанимает" для своих нужд государство, то Франция, напротив, - пример того, как гражданское общество вызревает под крылом авторитарного государства, которое, однако, специализируясь и профессионализируясь, постепенно уходит из многих сфер жизни в свой собственный, достаточно ограниченный "домен".) "Государство" как инструмент реализации базового интегративного принципа ("крови", "подданства" или "гражданства") имеет место и в этнократиях, и в империях, и в нациях. В "этнократии" оно может иметь протогосударственный, потестарный характер, ибо эффективно интегрировать через кровнородственную связь могут и социальные инструменты более низшего порядка - кланы, общины и т.д. В "Империи" Государство имеет тенденцию к приобретению самодовлеющего статуса. Тоталитарное Государство - предельное выражение имперского принципа универсального "подданства" (черты агрессивной ксенофобии - например, в "третьем рейхе" - свидетельство неполноты тоталитарно-имперского принципа, атавизм или рецидив этнократии). В "Нации" государство (уже со строчной буквы) сохраняется постольку, поскольку в состоянии выполнять делегированную ему обществом функцию обеспечения взаимосвязи граждан друг с другом. Одна из важных функций государства в "Нации" - защита общества (и каждой конкретной личности) от самого государства (отсюда - "разделение властей", их "взаимное сдерживание" и пр.). Естественно и то, что в Нации сохраняются обязательства каждого индивида по отношению к своему государству - обязательства уже гражданские, а не подданнические. "Этнократия", "Империя", "Нация" - разные механизмы социальной адаптации общества к изменяющемуся миру. Трудно уловить, в какой момент и при каких условиях общества, тяготеющие к "этнократиям", начинают уступать место "империям", а те, в свою очередь, - "нациям". Ясно, однако, что смена базового интегративного принципа происходит тогда, когда адаптационные возможности прежнего принципа оказываются исчерпанными либо очевидно недостато- чными. Так, "этнократии" в ходе жесткой конкуренции между собой (своего рода естественного отбора) на каком-то этапе "вымываются" из цивилизации и уступают место государствам имперского типа, ибо родственные связи оказываются недостаточным интегратором для сообществ, желающих выжить в условиях жестких политических противостояний. Более или менее "чистым этнократиям" неизбежно приходится рано или поздно становиться все и более более терпимыми по отношению к иноплеменникам, нанимаемым на службу к этнократическим по своему генезису правителям. Наемники-инородцы всегда в истории оказывались более эффективными не только для внешнего противодействия соседям, но и для наведения порядка внутри структуры. ("Родственники" всегда непокладисты, амбициозны, болезненно чувствительны к растущему внутриэтническому неравенству. Чтобы обуздать их родственные претензии, проще нанять людей "со стороны": "свои" не всегда готовы на репрессии по отношению к "своим же".) Этнократический принцип, таким образом, постепенно размывается, и однажды выясняется, что перед нами социум, "перешедший" (внутри описанного выше логического "треугольника") к иному интеграционному принципу - на базе надэтнического подданства, т.е. к Империи. "Чистая Империя" не может иметь (вопреки распространенному заблуждению) внутреннего деления на "метрополию" и "колонии". В Империи (ее классическая историческая модель, близкая к идеал-типической, - Римская Империя) существуют "провинции", "заморские территории", но не "колонии"; все жители Империи - независимо от этноса - являются ее подданными и в этом смысле равны, а к верховной власти (как это и бывало неоднократно в Риме) вполне могут приходить и "инородцы". В этом смысле ссылки на Британскую Империю в качестве некоего эталона "Империи" также являются недоразумением; британская система колониального управления несла на себе как родимые пятна "этнократии", так и новые отпечатки уже развившейся - с помощью гражданского общества - "нации". В силу определенных и хорошо исследованных причин англичанам было удобнее управлять косвенными, т.е. "этнонациональными", а не "имперскими" методами и через посредство местных "этнократий" или "субимперий”. В этом смысле французская колониальная система "прямого управления", более нейтральная по отношению к этническим различиям, - куда более имперская, нежели британская. "Империи", явившись в истории мощным инструментом универсализации и переплавки этносов, рано или поздно также теряют свои адаптационные возможности и рушатся под собственным весом; бывшие провинции Империи оказываются самодостаточными в культурном и хозяйственном отношении и становятся месторазвитием более жизнестойких "наций", исторически функционирующих в режиме национальных государств. Мировая история многократно подтвердила еще одно важное обстоятельство: успешная смена формы адаптации не гарантирована ("можно потерять все"), но, раз переменив форму адаптации, очень трудно (практически невозможно) вернуться к прошлой форме. Так, Этнократия практически невосстановима после вступления социума в стадию Империи и некоторого пребывания в этом новом состоянии. Ибо, сменив принцип кровного родства на принцип подданства ("свой" теперь - это не тот, кто с тобой одной крови, а тот, кто служит одному с тобой государю), социум может попытаться "отыграть назад", восстановить полузабытые этнократические правила игры лишь ценой пролития огромной крови - эскалация этнических чисток ведет к самоубийству общества. (Вот почему реставрация этнократического принципа не пройдет ни в Грузии, ни в Абхазии, ни в Эстонии. Тезис о строительстве здесь "наций" произносится искренне, но объективно демагогичен; нация - это понятие гражданско-территориальное, и этнической чисткой ее не сформируешь. С другой стороны, фактический этнократизм лидеров, называющих себя "строителями нации", вызван реальной проблемой: как сформировать нацию на территории, часть населения которой по-прежнему считает себя подданными другого суверена, например российского?) Точно таким же образом обстоит дело и с соотношением "Империи" (как доминантного догражданского отношения власти/подданства) и "Нации". Если принцип подданства рухнул, если значительная часть граждан воспринимает себя уже как членов самоорганизующегося и самообустраивающегося гражданского общества - реставрация тотальной власти Государства здесь уже невозможна. Российский тоталитаризм XX в. был потому и страшен: это была попытка восстановления тотального принципа "власти/подданства" после сформирования фрагментов гражданского общества, которые теперь подлежали уничтожению. Тоталитаризм в России оказался чудовищен именно в силу своей конечной нереализуемости; косвенным, но симптоматичным признанием этого обстоятельства явился сталинский тезис (а может быть, проговорка?) о "нарастании классовой борьбы по мере приближения к социализму". (Иными словами, "главный свидетель" подтвердил: тоталитарная реставрация Империи может осуществляться только в режиме перманентной и все нарастающей "чистки".) Теперь, после этих предварительных и представляющихся автору крайне важными методологических замечаний, можно поместить в выстроенный логический треугольник "Этнократия - Империя - Нация" реальную историческую Россию и проследить ее конкретную социальную траекторию. Бесспорно то, что Русь очень быстро и для письменной истории практически незаметно вышла из состояния этнократии. Сколько мы знаем Русь - она не была этнократией. Эпизод с "призванием варягов" говорит о том, что наши прародичи готовы были пойти очень далеко в отказе от этнократического принципа кровного родства ради налаживания другого механизма - "служения князю", пусть даже и пришлому. Русь "структурировалась как военный лагерь" (Александр Кизеветтер) - разбираться, кто есть кто "по крови", в этом лагере было бессмысленно, да и некогда.
Русские, таким образом, очень давно не
являются этносом - они "переросли" это
состояние. Их дальнейшая история вызревала в
конкуренции двух антиэтнократических тенденций:
к "империи" (на основе доминирования
надэтнического принципа государственной службы)
и к "нации" (на основе надэтнического же
принципа совместного обустройства данной
территории).
Имперская доминанта воспроизводства российского социума заключалась в том, что "русские" стали идентифицироваться в первую очередь как подданные русского государства. В этом смысле даже наименование "россияне" (как и само пришедшее при Петре на смену Руси понятие Россия) возникло не столько как этап на пути становления "нации", а скорее как терминологическое оформление принципа надэтнического имперского подданства. "Подданство российскому государству" - вот главная характеристика русского народа, перекрывшая этнокультурную идентификацию, абсорбировавшая и подчинившая конфессиональную (православную) идентификацию и получившая предельное выражение в имперских реформах Петра Великого. В логике Петра швейцарец Лефорт или шотландец Гордон - не менее "россияне", чем русский Меншиков или этнический еврей Шафиров; все они "россияне", поскольку находятся на службе российского государства. Приверженность Петра Великого к найму на службу иностранцев свидетельствует не столько о его "западничестве", сколько о простом прагматизме. Петр брал на российскую службу (т.е. службу российскому царю) лучших из возможных специалистов независимо от этноса. Точно так же и то, что позднее Петр стал предпочитать на службе "своих", не свидетельствует о якобы проявившемся со временем русофильстве. Петр остался прагматиком и из хороших специалистов (а в качестве таковых к тому времени подросли и "свои") стал брать именно "своих" - как специалистов, во-первых, наиболее дешевых, а во-вторых, как более надежно "приписанных к петровскому хозяйству" ("не сбегут", "не переменят подданства"). Борьба Петра против русской старины объяснялась в немалой степени тем, что бороды и кафтаны казались ему цеплянием за этнокультурную особость и локализм, за те "ниши", которые могли помешать "вытащить всех людишек пред царевы очи", т.е. стать барьером на пути унификации всех подданных в несении ими равномерного "государственного тягла". Петру же нужны были именно "подданные" без каких-либо этнокультурных перегородок. Можно сказать и резче: "более россиянином" был для Петра тот, кто лучше и полезнее служил российскому государству; в этом смысле Лефорт, Брюс или Гордон были более россияне, чем сопящие на печи бояре, бунтующие против законного государя стрельцы или дворянские недоросли, отлынивающие от "государева дела". Есть, на мой взгляд, два предельных, архетипических для петровской системы символов победы "принципа служения" над "принципом крови". Это, во-первых, убиение наследника, царевича Алексея. И, во-вторых, демонстративное приближение к самодержцу "арапа" Ибрагима Ганнибала: "стал негр ему истинным сыном" (Марина Цветаева). Русская православная монархия, таким образом, - это исторически максимальное для своего времени выражение принципа "подданства” и "служения государству" - т.е. принципа Империи. Недаром и Иван Грозный, и Петр Великий стремились закрепить отсчет своей генеалогии от римских императоров - Рим в истории (с его подчеркнутым универсализмом, "провинциями" вместо "колоний" и пр.) был, повторяю, наиболее чистым имперским образованием древнего мира. Православная Россия - при всех ограничениях и оговорках (о них речь пойдет ниже) - наиболее прямой наследник Рима: такой относительной однородности в принципе надэтнического подданства, такой очищенности от принципа "крови" не было ни в одной другой Империи. Русофобские стоны по поводу "великорусского шовинизма", "эксплуатации русскими покоренных народов" столь же нелепы, как и зеркально симметричные им русофильские всхлипы по поводу наибольших потерь, якобы понесенных именно русскими в собственной же Империи. Я более согласен со спокойной и точной оценкой Ивана Солоневича: "Ни одна нация в истории человечества не строила и не постигла такой государственности, при которой все втянутые в орбиту этого строительства нации, народы и племена чувствовали себя - одинаково удобно или неудобно, - но так же удобно или неудобно, как и русский народ. Если было удобно - было удобно всем, если было неудобно - то тоже всем. Это есть основная черта русского государственного строительства. Она может называться интернационализмом, космополитизмом, универсализмом или "вселенскостью", но она проходит определяющей чертой через всю русскую историю".
Солоневич прав в своей оценке: Россия
развивалась как надэтническое образование и в
этом смысле была достаточно
"космополитична". Он, правда, явно
недооценивает тот факт, что характер этого
надэтнического развития, протекавшего в борьбе
двух тенденций (что победит: "служба
начальству" или "служение земле"?),
был прежде всего "имперский", а не
"национальный". При этом Солоневич
абсолютно точно причисляет себя к "русским
националистам": подобно ранним славянофилам,
идеализировавшим допетровскую Русь как страну с
доминированием принципа национального
территориального обустройства, он был
противником петровской Империи как
бюрократической службистской вертикали, в
которой ему виделись чуждые "русской земле"
черты "неметчины".
Итак, в деле преодоления в России этнократического принципа принцип Империи ("службы начальству") побеждал принцип Нации ("служения земле"). В то же время следует признать, что, блокируя процесс созревания нации, российская православная монархия, несмотря на свой значительный универсалистский потенциал, так и не стала до конца Империей в чистом виде. Более того, крах Российской империи в начале нашего века произошел, как представляется, именно из-за недостижения ею полноты имперского универсализма, из-за серьезных нарушений принципа надэтнического подданства. Политика форсированного строительства "общероссийской нации" преимущественно "сверху", силами главным образом Государства (при отставании инициатив еще не созревшего гражданского общества) логически привела к рецидивам методов "этнократического правления". Действия последних царей по принудительной ассимиляции этнических меньшинств, жесткий сегрегационный прессинг на украинцев, поляков, финнов, евреев были справедливо восприняты последними не как "строительство общероссийской нации" (раз зрелого гражданского общества нет, значит, нация "не выйдет"), а как нарушение имперских, надэтнических "правил игры" в пользу русской этнократии. Таким образом, российская православная монархия не смогла достигнуть полноты реализации надэтнического принципа подданства, и именно поэтому была преодолена Империей еще более универсалистского типа - большевистско-коммунистической. При таком взгляде на вещи становится понятным, во-первых, почему интернационалистский коммунистический проект реализовался именно в России (она была к нему привычна; она в значительной мере уже в нем жила) и, во-вторых, почему в его реализации приняли особенно активное участие лица, дискриминируемые в прежней "недоуниверсалистской" структуре. Логика революционного прорыва из православного универсализма к коммунистическому (силами главным образом непримиримых врагов православной монархии) занесла и в Коммунистическую Империю разрушающий, дезинтеграционный, этнократический ген, подорвавший в конечном счете универсалистские претензии и новой Империи. Итак, победа большевизма в России объективно была переходом от одной достаточно универсальной Империи к другой, еще более универсальной. Имперский принцип коммунистического служения охватил полмира, а коммунизм - в отличие от православия - фактически стал "мировой религией". (Наиболее законченный и предельный в своей визуальности пример имперской иерархии - совещание коммунистических и рабочих партий, новый Коминтерн - смотр имперских наместников, где представлены фигуры, поставленные Империей отвечать за ту или иную территорию - "кто там у нас на хозяйстве в Австралии?") Однако в конкретной исторической обстановке первых послереволюционных лет этот переход от одного имперского универсализма (православного) к другому (коммунистическому) мог произойти лишь за счет активизации антиправославных сил любого сорта. Геноцид русского народа силами так называемых "воинов-интернационалистов", поддержка местных этнократических правителей, присягнувших на верность коммунизму, против субимперских центров силы - все шло в зачет новой коммунистической империи, но одновременно консервировало внутриимперские противоречия. Взрыв этнократизма в новой Империи был, таким образом, изначально запрограммирован. Более того, этнонациональная асимметрия в высшей коммунистической номенклатуре "первого призыва" привела к тому, что "проблема национальности" стала полем внутриполитической межклановой борьбы. В ней, как известно, победил Сталин - лидер антикосмополитической группировки (группировки Троцкого - Зиновьева). Смена лозунга "мировой революции" на "социализм в одной стране" опять же несла в себе семена, приглушающие универсалистские амбиции тоталитарной империи. При этом личный, бытовой антисемитизм диктатора, заигрывание с "русской темой" (интерпретируемой скорее этнократически), "борьба с космополитизмом" и пр. еще более усугубили кризис коммунистического универсализма в СССР, способствовали тому, что Империя начала снова (как и во времена двух последних царей) насыщаться этнократическими принципами управления. В сталинский период беспрецедентные репрессии в отношении не только лиц, отказывавшихся признать принцип универсального коммунистического подданства, но и вернейших слуг империи (иногда ее "архитекторов"!), привели к тому, что "верное служение" (государству, партии, идее) стало символом не только высокого социального статуса, но и принадлежности к "группе повышенного риска". Это также вело к эрозии имперских принципов. Нельзя тем не менее утверждать, что в борьбе имперских и этнократических принципов в коммунистический период полностью утратило смысл третье измерение социальности - "национальное", т.е. гражданский принцип территориального обустройства. Я, например, склонен считать, что в значительной мере именно регенерация принципов "нации", т.е. принципов "служения земле" (а вовсе "не служения партийному начальству"), была основным фактором победы СССР в войне с фашизмом. Более того, Сталин интуитивно верно пошел на этот компромисс с "нацией"; его первое обращение к народу, как известно, начиналось с совсем "неимперских" слов: "братья и сестры", "друзья мои". Думаю, что и сами солдаты Отечественной войны воевали в первую очередь "за Родину", а уже в связи с этим и после этого - "за Сталина", т.е., по сути дела, защищали вполне либеральные, гражданские ценности: семью, дом, Родину. Называть военное поколение "сталинистами" в этом смысле еще и безграмотно с профессиональной точки зрения, не говоря уже об этической стороне вопроса. Между тем, выиграв войну, Сталин снова реактивировал имперские принципы интеграции коммунистического социума. Один из ярких примеров в этом смысле - его репрессивная политика по отношению к людям, побывавшим во вражеском плену. Для имперского начальника люди, оказавшиеся хоть на малое время под юрисдикцией другой "империи", перестают быть подданными, а потому перестают считаться и людьми. Кроме того, этнические репрессии и чистки, имевшие в своей основе ту же имперскую логику, ранжирование "по этносу", что не могло опять-таки не подточить имперские (в идеале, повторяю, - надэтнические) принципы интеграции социума. На фоне деградации Имперства и при заблокированности становления Общества (запрета на общественную гражданскую самодеятельность), импровизации власти типа введения "национальных квот" при занятии определенных должностей оказались не столько факторами установления этнонационального баланса, сколько провокаторами серьезной социальной дестабилизации.
В итоге, точно так же как ее
православная предшественница,
"Коммунистическая Империя",
продержавшаяся семь десятилетий, была
развенчана как антиуниверсалистская затея,
как локальная ниша (можно сказать грубее:
"провинциальная дыра"), в которой прячутся
от мировой цивилизации не "гармонично
развитые универсалы", а, напротив, люди, не
готовые "жить как все". На излете
коммунистической Империи развитая часть
остального мира перешла уже к куда большему
универсализму - миру "наций", где
интернациональное "гражданское общество"
набрало такую силу, что уже тяготится
перегородками даже в лице "национальных
государств".
Попытка "освежить"
универсалистско-службистские принципы Империи
принадлежит Ю.В.Андропову. Если для Петра
Великого моделью служения государству и
государю была система армейской иерархии
(продублированная и в гражданской практике
"табелью о рангах"), то для Андропова
идеально функционирующим органом в анатомии
Коммунистической Империи были вверенные ему органы
государственной безопасности. (Это имело
некоторые основания: именно "Комитет" - в
сравнении с остальными органами Империи - был
наименее атрофирован, менее подвержен коррупции,
более интеллектуален и т.д.) Андропов использовал
систему госбезопасности "по прямому
назначению" - для обеспечения реставрации и
очищения Империи перед государственной
опасностью внутреннего разложения
(стимулируемого и извне в духе "доктрины
Бжезинского" об "эрозии коммунизма").
Попытка имперской реставрации с новым
"орденом меченосцев" во главе включала в
качестве основных компонентов борьбу с
коррупцией в государственном и партийном
аппарате; выдвижение новых кадров на место
"заплывших жиром" функционеров; чистку
правоохранительных органов, особенно опасно
подрывающих иммунную систему Империи; борьбу с
"теневой экономикой" как деятельностью "в
обход государственного служения". (Сам термин "теневая"
- вполне в имперском духе Петра Первого, которому
любое отлынивание от "государственного
тягла" казалось "теневым делом",
требовавшим немедленного "прояснения" на
дыбе.)
М.С.Горбачев начинал как прямой
последователь Андропова в деле ликвидации
всех возможных "локальных ниш" приватного
существования в пользу очищенного от грязи
имперского принципа "служения государству и
партии". Секрет сравнительно быстрого
превращения "коммуниста" в "демократа"
(факта, до сих пор оскорбляющего сознание
диссидентствующих нонконформистов) довольно
прост: коммунисты прошли хорошую школу
надэтнического универсализма. "Пролетарии
всех стран", "все люди доброй воли", "все
честные люди планеты", "носители
общечеловеческих ценностей", "свободные
граждане нового мира" - это понятия из одного
смыслового ряда. Неизбежная дополнительная
мифологизация этих терминов - непременный
спутник нашего идеократического сознания -
окончательно стирает существенные смысловые
различия между этими понятиями. И коммунизм, и
либерализм во главу угла ставят
"универсального человека". Поэтому самые
искренние коммунисты могут без особого насилия
над собой превратиться в искренних же
либерал-демократов. Другое дело, что уровень их
персональной культуры зачастую равно
девальвирует, профанирует и то, и другое...
Возможна, кстати, и обратная траектория (мы ее
сейчас наблюдаем у вчерашних "отцов русской
демократии") - превращения
"либералов-космополитов" в
"неоимперцев". Общим знаменателем этого
сознания является универсалистский принцип "где
мне хорошо (дышится-зарабатывается), там и
родина", который вполне может обрести форму
апологии неоимперства - "где мне хорошо
(служится-зарабатывается), там и родина". При
условии, разумеется, если неофит этой идеи занял
"достойное место" в неоимперской служебной
иерархии. Дело житейское: вчера хорошо
служилось-зарабатывалось "там", сегодня
- "здесь". Такая метаморфоза, кстати, уже
один раз имела место в российской истории, когда
космополитические идеологи мировой революции
довольно быстро убавили свой универсалистский
энтузиазм и удовлетворились постами в
коммунистической Империи.
Итак, превращение "имперского универсалиста" в "либерального универсалиста" - явление неудивительное. Однако "феномен Горбачева" - намного сложнее. Суть этого феномена - в том, что Горбачев стал компромиссной фигурой между "Обществом" с его антиимперскими настроениями и "Неоимперством" (андроповского типа). Принцип "так жить нельзя" - доминантный для легитимации горбачевской "перестройки" - с самого начала был не оформлением однородного смысла, а симбиотическим выражением по меньшей мере двух основных умонастроений - "либерально-общественного" ("хотим быть гражданами, а не подданными, тем более в кровавой Коммунистической Империи") и "неоимперского" ("этим конкретным маразматикам служить стыдно. Хотим служить достойной системе и достойным лидерам"). Поэтому если для "граждан" Горбачев был "Лидером Общества", то для "неоимперцев" он был "новым Сувереном" (на манер Петра I или Андропова). Это противоречие - ключевое для горбачевской эпохи, но именно его неразрешенность, неартикулированность, "смазанность" в неоднозначной фигуре самого "генсека-диссидента" позволили Горбачеву контролировать власть в течение времени, достаточного для демонтажа Империи (хотя собственная "неоимперская составляющая" лидера, похоже, противилась этому демонтажу). Личная драма Горбачева (но именно она-то и сделала его символом целой эпохи) состояла в том, что по мере все более точной артикуляции противоречия между "неоимперским принципом служения/подданства" и "либерально-демократическим антиимперством" (или, что то же самое в данном случае: между "неокоммунизмом" и "антикоммунизмом") Горбачев из фигуры, так или иначе устраивающей обе стороны, превратился в фигуру, не устраивающую никого.
Попытка сохранить бывшее имперское
пространство, с тем чтобы наполнить его новым
либерально-демократическим содержанием ("Куда
и зачем вы уходите, вы ведь еще не жили в том, что
мы хотим построить?!"), - одновременно и
причина, и следствие того, что Горбачев проиграл
и "неоимперский обновленческий вариант"
("очищение, но сохранение партии-идеологии";
проиграл лигачевым-полозковым), и
"либерально-демократический вариант"
("строительство российской нации"; проиграл
Ельцину). Задуманный Горбачевым "кентавр" - "Либерально-гражданской
Империи" или "Советской Нации" -
оказался нежизнеспособным. Что же касается
нынешнего ностальгического отката части
общества "назад, к Горбачеву" - он
объясняется тем, что Ельцину тоже не удалось
реализовать либерально-демократический вариант
построения "российской нации", и все более
набирает силу новая имперская бюрократия еще
худшего качества, чем при Горбачеве.
Как бы то ни было, именно при М.С.Горбачеве была разрушена имперская надстройка, тяготевшая над общественной структурой. Очень быстро выяснилось, однако, что силы, которые Горбачев освободил "из-под глыб" Империи, были крайне неоднородными по своим глубинным мотивациям. Точнее и корректнее сказать, что Горбачев освободил не "общество", а разнородный конгломерат антиимперских сил, которые были придавлены имперской структурой. Прежде всего это оказались силы не "постимперские" ("протонациональные”), а "доимперские" (этнократические). Высвобождение этнократического потенциала, ранее плохо-бедно замиренного в имперских скрепах партийно-идеологической иерархической структуры с центром в Москве, привело к этнополитическому хаосу в ряде регионов бывшей Империи; глубоко неоднородно было и само "Общество". Дело в том, что "российское общество" и "общество на территории России” - это две принципиально различные вещи. Значительные (и, может быть, наиболее активные) элементы гражданского общества решили продолжить свое гражданское существование в иных политических конфигурациях, покинуть пределы Империи, пусть одряхлевшей, но (как показывает история) склонной к возрожденческим псевдоморфозам, к тому же с периодическими рецидивами этнократических настроений. Эта часть Общества, выросшего под Империей и вопреки ей, предпочла отъехать в более предсказуемый и органичный для себя контекст, комфортный и в этнокультурном отношении, и с сильным гражданским обществом, способным защитить приватные пространства личности от произвола власти. В этом смысле эмиграция в Германию, Израиль и т.д., с одной стороны, и создание независимых государств (например, в Прибалтике) - с другой, - суть явления не столь разнородные, как это иногда представляется. И эмигранты, и "национальные сепаратисты" почти во всем близки. Как члены Общества, эти лица равно не захотели рисковать снова очутиться в репрессивной Империи; как представители этносов, не растворившихся в прежней имперской структуре, они пожелали более точно оформить свою этнонациональную идентичность, защищенную "своим" государством. Разница лишь в том, что у немцев или евреев "национальное государство" уже имелось в наличии; у прибалтов эту государственность надо было восстановить; а у украинцев или молдаван - по существу, создать заново. То, что Горбачев является героем для этой части бывшего имперского "общества", закономерно. Он не только "освободил" их, но и дал возможность "обрести себя". В Германии Горбачев уже назван "лучшим немцем года"; но и прибалты должны признать, что именно он создал условия, при которых они только и смогли вырваться "к себе домой", правда, "от него же". (Но ведь то обстоятельство, что "колобок от бабушки ушел", не отменяет того факта, что именно "бабушка испекла колобок".) С оставшейся частью общества, которое потенциально являлась частью "российской нации", получилось хуже: за разжатие имперского кулака это "общество" заплатило тяжелую цену - разрушение пространства, в котором оно могло бы со временем оформиться как "национальное общество", как "российская нация". Вместе с крушением Империи рухнул и механизм государственности вообще, который теоретически из "пресса над обществом" мог бы (путем трансформации) превратиться в союзника в деле построения национального государства. Вот почему, в отличие от уединившихся немцев, евреев, прибалтов (доброго им здоровья!), российское общество не так однозначно относится к реформаторству Горбачева. Западные общества (говорю пока об "обществах", а не "государствах") поддержали Горбачева, ибо они видели главную опасность для себя именно в лице Советского Тоталитарного Государства. Горбачев оказался реальным союзником западных обществ в борьбе с единым врагом - советским тоталитарным государством. То, что раньше и за большие деньги делали нанятые западными обществами их собственные государства, Горбачев стал делать бесплатно. И не просто бесплатно, а освобождая общества Запада от бремени налогов и - что еще дороже - бремени катастрофического сознания, ощущения, что, сколько ни плати своим чиновникам за собственную защищенность, советского удара все равно не избежать.
Горбачев стал героем на Западе и
потому, что объективно стал защитником
западных обществ от их собственных государств.
Он позволил им снять с себя бремя
государственного (= антиобщественного) прессинга
не только в виде уменьшения общественных налогов
на оборону, но и идеологического оболванивания,
нагнетания военного психоза и т.д. Горбачев
выступил гарантом удешевления запа������ных
государств - в этом его успех среди граждан
Запада.
То, что способствовало росту
популярности М.С.Горбачева, тормозило на Западе
рост рейтинга Б.Н.Ельцина. Причина этого -
интуитивное недоверие к Ельцину как к человеку
государства, а не общества, как к прагматику
"чистой власти", а не идейному защитнику
общечеловеческих ценностей. Нынешний президент
России также начинал как "неоимперец", как
"верный слуга партии". В имперской структуре
"отлучение от партии", "от политики"
(горбачевское: "я тебя в политику не пущу")
было эквивалентно отлучению "от службы
Отечеству", жизненной катастрофой. Парадокс
дальнейшей жизненной траектории Ельцина состоит
в том, что длительное время для укрепления личной
власти он был обязан укреплять (или делать вид,
что укрепляет) Общество. В какой степени удастся
"запараллелить" авторитарные претензии
Президента (а также его "ближнего круга") и
демократические общественные тенденции -
большой вопрос. Проблема борьбы между
демократией и "неоимперством" в политике
нынешнего режима усложняется еще и заметной
активизацией "третьей силы". В свое время
Б.Н.Ельцин, как известно, сознательно использовал
против горбачевской политики этнократические
настроения - "берите столько суверенитета,
сколько сможете переварить". Третья,
этнократическая вершина нашего Треугольника
(этнократия - империя - нация) обрела, таким
образом, значение, с которым придется считаться и
"строителям общероссийской нации", и
потенциальным новым "собирателям Империи".
Конкретные исторические тенденции в треугольнике "этнократия - империя - нация" сегодня весьма различны. Это и этнократическое выжимание титульным этносом инородцев. Это и передел сфер кланового надэтнического влияния между региональными элитами (вырожденный, варваризованный имперский вариант мафиозной субординации); этот вариант, по сути дела, вообще не меняет имперской природы социальности: просто имперский монолит (жесткая иерархия комитетов КПСС) дробится на множество имперских же фрагментов. Такой передел кланового влияния, в том числе в политической сфере, имеет место не только в провинции, но и в центрах бывшей Империи - космополитических мегаполисах. Это, наконец, попытки формирования на основе местных элементов гражданского общества региональных наций (в том числе русских), стремящихся высвободиться из-под чиновно-имперского давления Центра. По существу, речь идет о специфических формах национально-освободительного движения в истинном смысле этого понятия (как конфликтного процесса высвобождения политэтнических территорий, обретающих культурную и хозяйственную самодостаточность, из-под оболочки имперского Центра). Разумеется, все три вышеназванных варианта развития опять-таки представлены автором скорее как "логически очищенные", "идеальные типы". На практике наблюдается взаимное переплетение указанных тенденций, что, с одной стороны, усугубляет внутреннюю конфликтность процесса (ибо каждая из тенденций представлена своими субъектами из числа локальных элит), а с другой стороны, позволяет в перспективе выработать тот или иной "результирующий вектор" процесса. В тех случаях, когда гражданское общество имеет более или менее налаженные формы самореализации, процесс имеет большие шансы окончиться формированием локально-территориальных "наций". При этом этнократические тенденции будут вытесняться на периферию процесса, а "клановые" интересы, несколько окультуренные, войдут (небесконфликтно) составной частью "нормального" гражданского процесса. Пока же, к сожалению, превалирует другая, вырожденческо-имперская, бюрократическо-клановая тенденция: через перераздел сфер влияния между постимперскими элитами. Эта тенденция связана с большей степенью бюрократизации и криминализации общества, а также с тенденциями к политическому авторитаризму. © А. Кара-Мурза, 1995
Иное. Хрестоматия нового
российского самосознания. |